Травма в психоанализе

Травма в как центральная тема в психоанализе

Понятие травма в психоанализе занимает одно из центральных и сопровождает его развитие с самых ранних шагов и до настоящего времени. Когда Фрейд столкнулся с травмой в процессе лечения невротических пациентов, он акцентировал внимание на влиянии преждевременной сексуальной стимуляции на психику младенца. Однако, начиная с периода его самоанализа и по мере накопления клинического опыта, он понял, что воспоминания, которые регулярно возникали у его пациентов, не всегда отражали реальную историю, а представляли собой ретроспективные искажения.

Отказавшись от «теории совращения», Фрейд отошёл от идеи о том, что невротические расстройства неизбежно вызываются травматическими переживаниями детства. Вместо этого он начал исследовать значение бессознательной фантазии. Важно, что бессознательное и травма в психоанализе тесно связаны. В некотором смысле этот поворот к внутреннему миру можно считать начальной точкой психоанализа. В письме своему другу и коллеге Вильгельму Флиссу он пишет, что пришёл к «определённому пониманию: в бессознательном нет признаков реальности, так что невозможно отличить истину от вымысла, наделённого аффектом». Этот поворот к внутреннему миру затронул и внутренние инстанции психики, включая концепцию сверх-Я.

Тем не менее «общее крушение всех ценностей», о котором он говорил на этом этапе своего научного пути, оказалось не столь радикальным, как ему представлялось в сентябре 1897 года.

На самом деле Фрейд уже начал рассматривать роль внутренних факторов (значение фантазии, а также важность момента воздействия травмы на ещё не сформированную психическую организацию) в самом начале 1897 года.

Именно в этот период Фрейд вводит понятия «Zweizeitigkeit» (в русских изданиях переводится как двухфазное начало сексуальности) и «Nachträglichkeit» (отложенное действие, или après-coup), которые впоследствии сыграли важную роль в его теории психического развития.

Поворот от теории совращения к сложному пониманию травмы в психоанализе

С другой стороны, несмотря на то что открытие бессознательного выдвинуло на первый план внутренний, ранее неизвестный психический мир фантазий, Фрейд никогда полностью не отрицал патогенное значение психоаналитической травмы. С введением понятия компульсивного повторения (влечения к повторению) и пересмотром своей теории влечений, он вновь обращается к роли травматического опыта. Он рассматривал такие переживания как прорывающие «барьер стимулов» — щит, защищающий психику от внешних стимулов большой интенсивности и который необходим для поддержания психического равновесия. Поскольку подобные стимулы не могут быть усвоены незрелой психикой ребёнка, они приводят к повторяющимся циклам — компульсивному повторению, то есть постоянным попыткам примирить имеющее источник в бессознательном стремление к удовольствию с принципом реальности. Такие циклы затрагивают систему ценностей, цели и способы их достижения — сферу потребностей и мотивации.

В своей работе «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд различал внутренние и внешние защиты от опасности. В рамках спекулятивного рассуждения он описал функцию некого «коркового слоя», который должен защищать психику от чрезмерного возбуждения. Этот слой, по его предположению, делится на внешний и внутренний слои. Внешний слой через органы чувств отслеживает происходящее во внешнем мире, предохраняя психику от внешней перегрузки, тогда как внутренний слой призван связывать возбуждение, вызванное внутренними влечениями.

Символизация, сны и значение травмы в психоанализе у Фрейда и Биона

Фрейд считал, что сны играют важную роль в защите психики. По его мнению, сны помогают человеку справиться с сильными переживаниями задним числом — они вызывают тревогу, которая не появилась в момент психической травмы, но должна была появиться, чтобы психика могла с ней справиться. Таким образом, сны не просто исполняют желания в рамках его более ранних представлений, но выполняют более глубокую функцию — помогают связывать или перерабатывать внутреннее напряжение. Это особенно хорошо видно в снах, где всплывают болезненные воспоминания из детства. Тем самым сны освещают природу субъективного опыта в условиях травмы.

В работе «Торможение, симптом и тревога» Фрейд описывает травматическое состояние как переживание крайней беспомощности и бессилия. На примере ранней утраты объекта он показывает, что потеря касается не только внешнего объекта, но и внутренней связи с ним — именно это и приводит к состоянию беспомощности, о котором он говорит.

Многие из этих идей оказываются близки к современным взглядам на травму в психоанализе. Например, Уилфред Бион описывает некий контактный барьер как полупроницаемую мембрану, которая позволяет различать внутреннюю и внешнюю реальность, отделять сознательные процессы от бессознательных и способствует развитию символического мышления. Тем самым травма и символическое мышление оказываются взаимосвязанными. Эта концепция во многом перекликается с исходными представлениями Фрейда.

С психоаналитической точки зрения, то, что Бион называет контактным барьером, можно рассматривать как важную структуру, обеспечивающую связь между внутренним и внешним миром. Такая связь необходима для того, чтобы эмоциональные переживания становились осмысленными: при соединении восприятия с фантазиями и чувствами формируется смысл; внутренние состояния сопоставляются с внешними впечатлениями и обретают реальность и значимость. С точки зрения значимости психоаналитической травмы, именно этот обмен часто оказывается нарушенным, что мешает символизации и переработке травматического опыта, а также интеграции пережитого.

Если рассматривать данный вопрос с точки зрения раннего развития, то равновесие между проективными и интроективными процессами, иными словами, между внешним и внутренним миром, берёт своё начало в самых первых взаимодействиях младенца с родительской средой. Если понимать контактный барьер как межсубъективное явление, которое одновременно и позволяет и ограничивает психический обмен, тогда можно говорить о травматическом опыте в контексте психоанализа как о результате нарушений в ранних отношениях.

Развитие представлений о травме в психоанализе: Ференци, Балинт, Винникотт

После пионерских работ Фрейда исследование психоаналитической травмы получило дальнейшее развитие. Многие аналитики начали исследовать, как первичное, доречевое общение между родителем и ребёнком может стать источником глубокой психической травмы. Карл Абрахам, например, ввёл понятие «травматофилия» — стремление к повторению травмирующего опыта.

Шандор Ференци, работая с пациентами, находящимися в состоянии регрессии, описал, как травматический опыт может возникать в результате насилия, отрицания чувств ребёнка или лжи со стороны взрослого. Он показал, как патологические идентификации, интроекция чувства вины и защитные механизмы психики (в частности, расщепление) помогают ребёнку избегать чувства беспомощности и смятения. Одну из форм такого расщепления Ференци назвал регрессией к состоянию дотравматического блаженства.

Термин «дотравматическое блаженство» у Ференци обозначает особое психическое состояние, к которому регрессирует ребёнок (или взрослый в состоянии регрессии) в ответ на травматический опыт. Это состояние представляет собой иллюзорное возвращение в безопасный, идеализированный внутренний мир до наступления психической травмы — то есть до разрушения базового доверия к другому человеку, чаще всего родителю или опекуну.

В контексте травмы в психоанализе, это дотравматическое блаженство является формой психологической защиты. Когда психика не справляется с шоком от предательства, насилия или утраты, одна часть личности как бы отступает назад, в период, когда всё ещё воспринималось как гармоничное, понятное и безопасное. Это состояние часто фантазматично, не обязательно связано с реальной памятью, и создаётся как убежище от невыносимой реальности.

Ференци противопоставлял это состоянию травматического продвижения, при котором другая часть личности, напротив, слишком быстро взрослеет, вынужденно развивая рациональность и приспособительные механизмы, чтобы справиться с тревогой и беспомощностью. Эти две части — регрессирующая и преждевременно взрослеющая — оказываются оторванными друг от друга, что и приводит к глубоким внутренним конфликтам, типичным для последствий ранней психоаналитической травмы.

Развивая идеи Ференци, Майкл Балинт и Дональд Винникотт говорили о важности первоначальных отношений ребёнка с родителями или близкими. Эти отношения должны быть «достаточно хорошими», чтобы ребёнок чувствовал себя в безопасности и ощущал поддержку родных. Винникотт объяснял, что при отсутствии внимания и понимания у ребёнка может развиться искажённое ощущение себя, которое он называл «ложным Я» — защитной оболочкой, скрывающей настоящие чувства и потребности. В клинике сходные динамики нередко проявляются у пациентов проходящих курс психотерапии пограничного расстройства личности.

Межпоколенческая передача и коллективная травма в психоанализе

Концепция травмы в психоанализе также охватывает явления накопленной и последовательной эмоциональной травматизации, которые могут передаваться из поколения в поколение в виде безымянных переживаний или тёмных семейных тайн, проявляющихся в настроениях, жестах и тревожных молчаниях. Эти переживания часто передаются вне слов через патологические процессы проективной и интроективной идентификации.

Передача тяжёлой коллективной психоаналитической травмы, такой как Холокост, стала самостоятельной темой психоаналитических исследований.

Развивая тему психоанализа и травмы, Леонард Шенгольд подчеркивал влияние нерезонансных, навязчивых или насильственных отношений в раннем детстве. Такие отношения создают атмосферу тревоги, перенапряжения, утраты жизненной энергии или глухого отчаяния. Ребёнок, полностью зависимый от родителей, которые его пренебрегают или причиняют ему боль, вынужден защищаться отрицанием и расщеплением, чтобы сохранить хоть что-то хорошее внутри.

В своей работе «Мёртвая мать» Андре Грин описал молчаливую форму психической травматизации, при которой мать, присутствуя физически рядом с ребёнком, остаётся эмоционально недоступной из-за собственной депрессии или внутренних переживаний. Мать интернализуется психикой ребёнка, но одновременно вытесняется, что приводит к ощущению внутренней пустоты, которую Грин назвал «белой депрессией».

Дефицит внутреннего контейнера и психическая дезорганизация

Питер Фонаги и его коллеги исследовали влияние ранних травматических отношений на формирование привязанности и развитие способности к ментализации. Дети, пережившие подобный опыт, часто формируют небезопасные и дезорганизованные типы привязанности. Они могут проявлять панику в конфликтных ситуациях и испытывать трудности в различении фантазии и реальности. В стрессовых ситуациях их мышление остаётся конкретным, и им трудно использовать символизацию травмы, воображение и внутренние образы для переработки переживаний.

Ссылаясь на модель психического развития Биона, Джоанна Уильямс отмечает, что родители, не способные переработать эмоциональные послания ребёнка, в свою очередь, проецируют в него собственные невыносимые чувства. Это вызывает патологические идентификации и внедрение в психику «инородных тел» — чуждых, неинтегрируемых элементов, нарушающих развитие внутреннего мира.

Многие психоаналитики исследовали последствия психологической травмы — как внешнего события, так и внутреннего конфликта, с которым психика не смогла справиться. В психоанализе травма понимается не только как событие, но и как переживание, разрушающее возможность психического перерабатывания, нарушая функции «Я» и вызывая длительные расстройства в структуре внутреннего мира.

Центральным последствием таких травм является дефицит внутреннего контейнера, то есть неспособность психики удерживать и перерабатывать интенсивные аффекты и ощущения. Утрата или отсутствие внутреннего контейнера означает, что функции Я не могут трансформировать сырые бета-элементы опыта в альфа-элементы (мысленные представления). Внутреннее пространство становится фрагментированным, а психика не способна к интеграции и символизации.

Это проявляется в виде устойчивых немых зон забвения или психических пустот, описываемых как чёрная дыра, психический вакуум или пустой круг. Эти зоны отражают неспособность психики удерживать разрушительное содержание и связаны с утратой базового чувства безопасности.

Обычными проявлениями этого являются флэшбеки, кошмары, примитивные тревоги, спутанность сознания. Пациент лишён базового доверия к контейнирующему объекту, будь то внешняя фигура (родитель, терапевт) или внутренняя структура, способная успокаивать тревогу. В отсутствие устойчивого внутреннего объекта, чувство идентичности остаётся хрупким. Патологические механизмы расщепления приводят к хроническому ощущению нереальности, диссоциации, психической дезорганизации.

Клаустро-агорофобические тревоги, описанные Анри Реем, представляют собой внутренний тупик: пациент чувствует себя либо захваченным и задушенным, либо потерянным в беспредельности. Отношения становятся затруднёнными или невозможными, мышление — конкретным, с утратой способности к символизации. Это порождает ипохондрические страхи, переживания психической пустоты и утрату способности переживать присутствие в отсутствии и отсутствие в присутствии.

Психосоматические проявления и нарушение целостности

Внутренние части тела могут наполняться проекциями тревожных и угрожающих объектов, становясь психотическими островками, которые служат для защиты от полной дезинтеграции. Отсюда происходит склонность к самоповреждающему поведению, расстройствам пищевого поведения и аутоагрессии — темы, подробно рассматриваемые в разделе о терапии при ПРЛ. Всё это отражает не просто симптомы, а нарушение базовой способности психики к интеграции и переработке.

Травма в психоанализе рассматривается не просто как событие, а как внутреннее столкновение с опытом, который психика не может переработать, символизировать или интегрировать в поток сознательной жизни. Одним из её характерных следствий является замораживание времени, то есть утрата ощущения хронологической последовательности, формирование бестемпоральных состояний сознания, в которых прошлое воспринимается как неотделимое от настоящего. Такие состояния отражают распад временной структуры психики и связаны с трудной проблемой сознания.

Центральной проблемой при этом становятся воплощённые воспоминания, то есть фрагменты опыта, которые фиксированы в теле и психике, но не представлены в сознании. Это не просто забытые эпизоды, а нераспредставленные состояния психики, для которых не были созданы соответствующие символические формы. Они как бы застыли внутри, не осознаются и не перерабатываются, но продолжают оказывать влияние, нарушая эмоциональное равновесие, мышление и поведение.

В таких травматических зонах внутреннего мира человек не способен ни по-настоящему вспомнить, ни полноценно забыть. Память остаётся конкретной, фрагментированной и лишённой смысла. Забывание, в свою очередь, становится не активным вытеснением, а пассивной внутренней пустотой, как будто нечто выпало из субъективной истории, оставив после себя пробел. Эта утрата связи с символической памятью часто выражается в телесных симптомах, тревожных состояниях или внезапных флэшбеках.

Патологические защиты и травма в психоанализе

Психика при этом оказывается неспособной к историзации, то есть к преобразованию пережитого в рассказ, который можно осмыслить и встроить в биографическую линию жизни. Без этого процесса травматический опыт остаётся вневременным, чужим и недоступным для внутренней работы.

Такие состояния свидетельствуют о дефиците внутреннего контейнера, способности удерживать и перерабатывать эмоционально заряженные переживания. Когда эта функция нарушена, травматические фрагменты психики продолжают существовать в изоляции, вне связи с остальной личностью, и нередко становятся источниками повторного страдания.

Для защиты от подавляющей тревоги, вызванной психической травмой, человек нередко прибегает к патологическим конструкциям — специфическим защитным механизмам психики, которые позволяют выносить невыносимое. Эти конструкции выполняют функцию временного упорядочивания внутреннего хаоса и создают иллюзорное чувство безопасности, позволяя психике функционировать в условиях крайней уязвимости.

Однако за внешним ощущением контроля скрывается торможение психического развития. Вместо продвижения к символизации травмы и интеграции травматического опыта формируется жёсткая структура защиты, которая начинает диктовать восприятие, мышление и поведение. Эти структуры можно охарактеризовать как психические бастионы, состояния внутреннего отступления или травматические организации защиты.

Изначально такие защиты служат щитами, позволяющими выжить в условиях крайнего внутреннего давления. Но с течением времени они становятся психическими тюрьмами: ограничения, наложенные ими на эмоциональную и мыслительную жизнь, становятся хроническими. Человек оказывается в ловушке созданной им самим структуры, не имея доступа к внутренней свободе, спонтанности и подлинной связи с другими. Таким образом, то, что когда-то помогло избежать разрушения, теперь мешает развиваться.

Суперэго, вина и замкнутый круг психоаналитической травмы

Одной из характерных черт представления травмы в психоанализе является вездесущность чувства вины и преобладание садистического сверх-Я. Такое сверх-Я формируется в условиях психической травмы и представляет собой патологическую внутреннюю структуру, в которой уязвимые и нуждающиеся части Я подвергаются подавлению со стороны жестоких и всесильных внутренних объектов. Эти объекты могут возникать как результат фантазий всемогущества, патологических идентификаций, а также идентификации с агрессором — механизма, при котором психика усваивает качества насильника, чтобы пережить встречу с разрушительной внешней силой.

Такое сверх-Я не просто регулирует поведение, как в зрелой психике, а настаивает на наказании, не позволяя вине быть переработанной. Вместо перехода к сочувствию, раскаянию и восстановлению связи, психика застревает в порочном круге вины, наказания и желания мести. В этих условиях не развивается более зрелая, благожелательная структура сверх-Я, которая позволила бы эго совершить репарацию, то есть внутреннее восстановление утраченных или повреждённых отношений с внутренними объектами.

Неудачная репарация усиливает повреждение внутреннего мира. Повреждённые объекты становятся ещё более грозными и мстительными, а повторное переживание травмы более вероятным. Включается компульсивное повторение: психика бессознательно воспроизводит ситуации, в которых страдание ощущается как знакомое и неизбежное. Это ведёт к аддиктивному страданию и неспособности принимать или удерживать позитивные переживания, ведь любое хорошее ощущается либо как поддельное, либо как опасное.

Стыд, обида и гнев становятся дополнительными препятствиями на пути переработки вины. Они искажают внутреннюю реальность, делая её враждебной и опасной, а затем окрашивают восприятие внешнего мира. Таким образом, внешние события интерпретируются через призму внутренней катастрофы, и мир переживается как место, где травма только подтверждается, а не излечивается.

В этом смысле можно сказать, что травма доказывает реальность наших плохих внутренних объектов. То, что началось в детстве как насилие, лишение или утрата, превращается в стабильную внутреннюю организацию, поддерживающую страдание, отчуждение и утрату надежды. Работа по интеграции и трансформации этих состояний требует осознания не только самой травмы, но и глубинной внутренней структуры, которая продолжает её воспроизводить.

Работа аналитика с травмой 

Психоанализ, как никакая другая теория, осмысляет психоаналитическую травму как результат сложного взаимодействия внешней реальности и внутреннего мира. То, что снаружи воспринимается как разрушительный удар судьбы, как падение метеорита, изнутри ощущается как взрыв бессознательной фантазии, разрушающей уже существующие психические структуры. Внутренний мир не просто подвергается воздействию, а раскалывается, теряя символическую связанность и способность перерабатывать эмоциональные переживания.

Травматический опыт редко ограничивается одним эпизодом. Его воздействие на психику можно сравнить с чередой внутренних катастроф, вызывающих извержение эмоционального вулкана. Это приводит к утрате ощущения безопасности, формируя посттравматическое состояние, эмоциональному обессиливанию, нарушению смысловых связей и длительному состоянию внутреннего конфликта. Так возникает психическая война, в которой сознание оказывается между противоборствующими силами — уязвимой и страдающей частью и внутренними фигурами, обладающими разрушительной силой.

На этом этапе в терапевтический процесс часто вступает аналитик. Его задача — сохранить способность выдерживать напряжение внутреннего конфликта пациента, не становясь на сторону ни внутреннего агрессора, ни страдающей части личности. Это требует высокой степени профессиональной зрелости, поскольку чувства переноса и контрпереноса могут быть крайне интенсивными. Существует риск бессознательно вступить в союз с жестокими внутренними объектами пациента или, напротив, идентифицироваться с жертвой, усиливая регрессивные тенденции.

Перед аналитиком встаёт ряд технически сложных задач, касающихся самой сути терапии травмы в психоанализе. Как прорабатывать чувства вины, не вызывая повторной травматизации. Как справляться с внутренними фигурами, требующими наказания, которые проявляются в аналитической ситуации. Как помочь пациенту преодолеть конкретное мышление и перейти к символическому представлению опыта. Как разорвать круг вины, внутреннего наказания и стремления к мщению. Какова роль внутренней репарации в преодолении повторяющегося страдания.

Ответы на эти вопросы формируются через длительную и многослойную работу с внутренними объектами, с историей отношений пациента, с его бессознательными фантазиями. Эффективное восстановление психической целостности (психическая интеграция переживаний) требует особого терапевтического присутствия, которое сочетает в себе наблюдательность, эмоциональную устойчивость и способность быть тем психическим пространством, где разрушение можно не только выдержать, но и преобразовать.